Михаил Тарковский: «Главная тайна – внутри человека»

Михаил Тарковский признал Владивосток «своим» задолго до саммита АТЭС. Писатель, отказавшийся от московской жизни в пользу сибирской глубинки, охотник, автор самобытных книг о Сибири и Дальнем Востоке (в том числе и близкой приморцам «Тойоты-Кресты»), впервые приехал во Владивосток в 1998 году. Тогда сердце писателя приняло город без капли «столичного лоска», с его зябкими гостинками, теплотрассами, и подарило читателю повесть «Гостиница «Океан».

Тарковский приезжал во Владивосток и в 2010-м, когда город заметно похорошел, и в 2014-м, когда политика «украсила» столицу Приморья мостами и многообещающими перспективами. Он приехал сюда и сейчас, будучи уже другом известного писателя из Владивостока Василия Авченко.

«Мягкое лицо» Владивостока

- Михаил, около шести лет назад вы говорили, что по сравнению со столицей жизнь в российской провинции более голодная, нищая и убогая. Как все эти годы менялся Владивосток в восприятии «нестоличного» писателя?

- Жизнь в Сибири и на Дальнем Востоке по сравнению с московской всегда представлялась мне менее жирной, менее сытой. Действительно – более нищей и убогой во внешнем отношении, но при этом еще более дорогой и полной какой-то своей правды. Когда в 1998-м я приехал во Владивосток, он, как и все города тогда, имел «убитый» вид. Город показался мне даже более депрессивным, более бедовым, чем сибирские города в то время. Следующая поездка, в 2010-м, кардинально изменила впечатление: я будто побывал за границей в хорошем смысле этого слова! У Владивостока появился лоск, «столичность». Хотя гостинки и теплотрассы все же остались. Но вообще-то гораздо важнее не внешние впечатления, а нечто более глубокое - дух города, который не связан с количеством ярких вывесок и кафе. Могу сказать, что дух города Владивостока независимо от эпох настолько неповторим, что в него можно влюбиться с первого взгляда. Однако вернемся к сравнению времен.

- С тех пор прошло почти шесть лет, и вы снова здесь...

- Изменения стали ощутимее, и их еще предстоит осознать и объяснить. Сейчас я возвращаюсь в Красноярск и Новосибирск из Владивостока с привкусом горечи. Во Владивостоке какая-то умопомрачительная энергия, какая-то мечта, которая, возможно, кроется в том, что это край океана, край тайны. И это несмотря на то, что по количеству населения он как Барнаул. И вот, повторюсь, возвращаясь в сибирские города, я ощущаю, что в них нет той энергии и той портовой эффектности, которая есть во Владивостоке, и то внимание к городу как к стратегической точке, которое мы наблюдаем последние годы, вызывает и радость за Приморье, и, повторюсь, горечь – что Сибирь и особенно ее забайкальская часть тоже достойны быть приведенными в порядок, достойны того, чтобы вспомнили о важности Сибири. Хотя, говоря о праздничности Владивостока, мы, конечно, имеем в виду внешнее впечатление.

- Что же касается внутреннего? В «Тойоте-Кресте» вы провели «стрелу раздела» между столичной Россией и российской провинцией. Ею стал Енисей.

- Не совсем так. Раздел между столицей и русской провинцией проходит условно по Московской кольцевой автодороге. Раздел энергетический между средней полосой России и всем остальным – по Уралу. А Енисей – это срединный меридиан, это то, что связывает, сшивает запад и восток нашей огромной страны. Это шов. Это корешок в книге.

Раздел между столицей и остальной Россией сгладился за счет внешних моментов – ярких вывесок, стеклянных витрин, заведений и магазинов. Но, по сути, до сих пор есть мир «прозападной» столицы, а есть мир русской провинции. Они различаются по характеру: в провинциях до сих пор сильнее то, что мы называем русским духом, сильнее голос трудовой земли, а значит, и традиции. Хотя и они в опасности. Во Владивостоке дух особенный. Если дух материкового Хабаровска еще сравним с сибирскими городами, то во Владивостоке, несмотря на мощную городскую энергию, все неожиданно мягче, даже лица людей! Лица сибиряков – сухие, суровые, обветренные, загорелые. Дух Владивостока, возможно, скорее ближе к… Краснодару или черноморским городам: у людей лица южные, здесь чувствуешь парное дыхание океана.

- Все-таки вы и ваше творчество – больше тайга, чем океан. Сибирская и приморская тайга – есть ли разница?

- В самом сердце приморской тайги, в Сихотэ-Алине, мне еще предстоит побывать! Но я уже был в тайге к западу от Уссурийска. В сибирском понимании то, что здесь называется тайгой, - это не тайга, это широколиственный лес: по духу, облику и энергии. Тайга – это нечто ощетиненное, хвойное. Она колючая, готичная, вытянутая по струнке или же, наоборот, лиственничная, «расшеперенная», как рыбья кость. В Приморье же кудрявые кроны, много лиственных деревьев, тайга мягче. Хотя промысловые традиции, образ жизни в здешней тайге практически такой же, как и в сибирской, – охота, рыбалка, быт.

Побег в Сибирь?

- Почему вы не любите говорить о своем побеге в Сибирь из Москвы?

- Это превратилось в дежурный вопрос, на который скучно отвечать. Да и было давно, и вообще не в счет. Не хочу, чтобы это воспринималось как побег, сиюминутное решение. Все происходило постепенно, и интерес к жизни в глубинке тоже приходил по мере того, как я превращался из жителя столицы в сибиряка.

- Сложно ли было «наследственному интеллигенту» почувствовать себя своим в мире сурового сибирского быта, в далекой от столицы Бахте?

- Интеллигент – это совершенно не обо мне, и, более того, мне это слово неприятно, особенно в последнее время: оно ассоциируется с прослойкой общества, которая сильно себя дискредитировала. Я никогда не относился и к «золотой молодежи». Все было достаточно просто и лишено какого-либо столичного лоска, достатка. К тому же меня с детства интересовали простые люди, и семья моя была простой. Мы часто жили в деревне – у меня даже была фуфайка и кирзовые сапоги. Но Сибирь все равно изменила меня: я открывал ее как свой дом, тянулся к этим людям, мне было интересно с ними, особенно когда дело касалось промысловых вещей.

- Как раз промысловой спецификой полны ваши произведения. Важно ли писателю на 100% разбираться в том, что он пишет?

- Я пишу, пожалуй, только о том, что со мной происходило, и о том, что я знаю. Это и плохо, и хорошо для писателя. Как говорил Пушкин, «над вымыслом слезами обольюсь». Это к тому, что писатель порой созидает мир произведения с чистого листа, и кто-то делает это, не имея реальных знаний, лежа на диване, и делает хорошо. Неоспоримый дар в этом. У меня же правило айсберга: мне нужен 100-процентный запас знаний о предмете, который я описываю, пусть даже в небольшом описании. Это дает уверенность и обеспечивает доверие читателя: я должен знать, что если мой рассказ прочитает, например, профессиональный охотник или перегонщик, то он не уличит меня в ошибке. Так вот, я стремлюсь к тому, чтобы все «детали» были настоящими, а вот в каком порядке их расположить, как выстроить сюжет или сформулировать главную идею – это уже дело творческое.

- Это сравнимо с научным подходом. Что вы делали на Енисейской биостанции?

- «Считал птиц», то есть проводил учеты, исследовал Сибирь. Я был сотрудником научного института. Полевым зоологом. Прокладывал маршруты для учетов, шел, записывал, сколько видел и слышал птиц, и пытался посчитать, что на один квадратный метр живет, допустим, полтора глухаря. Это я для шутки… Мне нравился сам процесс пребывания в тайге, нравилось различать птиц по голосам и внешности, но от меня требовались научные выводы, но ни мыслей, ни идей, ни желания продвинуться в науке у меня не было. Наука – это было не то, что мне было нужно.

- Ваше творчество начиналось с поэзии, с песен под гитару. Как же вы почувствовали, что пора переходить на прозу?

- Когда оказываешься наедине с собой, с природой, наверняка запишешь прозу. Вы удивитесь, но все охотники в тайге что-нибудь пишут – необходимо рассказать о том, что видишь, хотя бы листу бумаги. Мне не хватало поэзии, чтобы уместить в ней все впечатления от Сибири, от Енисея! К тому же многие говорили мне: «Хватит стихи писать, попробуй рассказ!» Попробовал, и оказалось - мое.

Об исследованиях и предназначении

- Сибирская тайга, познание таежной жизни «с нуля» – это все в духе исследователя. Но время великих открытий и новых континентов в прошлом. Вас это не удручает?

- Юношеская жажда познать пространства Земли, когда кажется, что за горизонтом есть какая-то тайна, с годами сходит на нет. Ты понимаешь, что за горизонт можно идти бесконечно, а главная тайна находится внутри человека. В человеке, в людях. В людях, которые населяют твою Землю.

- И вам бы не хотелось исследовать новую жизнь? Например, отправиться в море прямо отсюда, из Владивостока?

- Пережить путешествие на пароходе – да, но погружаться в морской промысел, познавать жизнь моряков с нуля – нет. Всего, «паря», как говорится, не хватишь, и сейчас я хочу достичь для себя самого главного – достойно сделать то, чего еще никто не делал, то есть сказать именно свое слово. То есть выполнить свое писательское предназначение.

- Вы сейчас пишете книгу?

- В нее войдут две повести, одна из которых уже написана. Осталось дописать вторую. Еще планирую книгу о писательском мастерстве. Но это в будущем, хотя первую главу я уже написал. И еще мечтаю о четвертой части «Тойоты-Кресты».

Разыскали под «кедрой»

- Есть мнение, что тщеславие – естественная черта творческого человека. Всегда ли вам хватало внимания со стороны читателей?

- Тщеславие – чувство плохое. В нем есть «тще», тщетность. То есть бессмысленность. Тщеславие – это нездоровая жажда личной славы. Но это не значит, что надо судить писателя за желание, чтобы тебя больше знали и издавали, ведь это означает, что тот мир, о которым ты пишешь, узнает читатель и, может быть, в чем-то ему поможет. Поддержит. У меня всегда были довольно небольшие тиражи, ведь литература моя некоммерческая. К тому же я никогда не «терся» в столичных кругах, в которых, если ты все время «светишься», то волей-неволей попадаешь в некую «обойму». Было время, когда я придерживался позиции «сам по себе», не желал ударить и пальца о палец, чтобы продвинуть себя специально. «Если есть какой-то дар, то тебя найдут сами, - думал я. – Разыщут под «кедрой», принесут каравай, хлеб-соль и издадут». И это, как ни странно, сработало: мои первые книги – «За пять лет до счастья» и «Замороженное время» – были изданы именно так.

- Пришлось ли по вкусу первое внимание?

- Конечно, меня это воодушевило. Тем более первая книга… Это всегда огромное событие для автора. Но после первых двух книг настала мертвая полоса: издатели сняли сливки с экзотичной темы о том, как «москвич ушел в Сибирь», и поняли, что широкому кругу читателя она не то что неинтересна... Но что интереснее что-то более массовое и написанное более доходчивым и беглым языком. Без внимательных художественных описаний, к примеру. Я предлагал свои рассказы в издательства, но упирался в глухую стену: мне говорили, что они хороши, но я «слишком там», в мире сибирской тайги, что пишу на сочном языке жителя Енисея, а язык этот плохо воспринимается широкой столичной публикой. Вот, например, Вася Голованов тоже пишет о дальних краях отечества, но пишет он на привычном языке московского журналиста, и поэтому он родной там. У меня так не получалось.

- На этом ваше желание выйти на широкую аудиторию не угасло?

- Ни в коем случае. Как писатель, я хочу, чтобы мир, который дорог мне, стал дорог еще как можно большему количеству людей. Мой выезд за пределы промыслового села, знакомство с Дальним Востоком стало для меня калиткой в пространство между двумя океанами: мне хотелось выйти из замкнутого мира таежного угла. Роман «Тойота-Креста» обрел более широкую известность, но все же это роман о русской провинции, об альтернативной по отношению к столице жизни. Московская «прозападная» модель никак не связана с теми традициями, которые существуют в России много веков. О Москве я писать не хочу, но у меня есть желание скорректировать свои подходы к читателю, чем я сейчас и занимаюсь.

- «Тойота-Креста» - еще и о праворульных авто. С Василием Авченко вас связал «Правый руль»?

- Когда я узнал, что какой-то парень во Владивостоке написал о правом руле, который я вообще-то считал своим открытием, я тут же решил, что с ним нужно подружиться! Нашел контакты и связался с Василием через электронную почту. Это было в 2010 году. Несколько раз перечитывал с тех пор его «Правый руль», а недавно Василий мне вручил свою новую книгу - «Кристалл в прозрачной оправе».

- Что еще вы читаете?

- Это русская классика, у которой я учусь и по сравнению с которой еще мальчишка. Порой в творческом процессе я нуждаюсь в поддержке и тогда открываю Достоевского, «Братьев Карамазовых». Современную массовую литературу читать не могу – на мой взгляд, в ней нет языка. Основная беда большей части современной литературы – ее «сценарность». Люди забыли вкус, цвет и краску языка! Например, строчка: «Мария Ивановна взяла кусок плотной серой ткани» – ведь это инструкция! Почему бы не написать хотя бы «взяла кусок рогожки»?

Тарковский – для читателя

- Какие книги вы посоветуете читателю, для которого, как и для вас, в литературе важен язык?

- Например, Александр Кузнецов-Тулянин, «Язычник». Можно долго спорить об идейном векторе книги, но написана она очень хорошо – в ней лучшее описание океанов из всех, что я читал. Недавно мне рекомендовали замечательного писателя священника Ярослава Шипова. Читаю Николая Александрова из Новосибирска, Александра Новосельцева из Ельца, Алексея Шорохова и Олега Павлова из Москвы, Андрея Антипина из Иркутской области. Недавно написал очерк о книге иркутского писателя Анатолия Байбородина «Озерное чудо». Я осознанно обхожу писателей, которые на слуху, хотя не могу не отметить книгу Романа Сенчина «Зона затопления».

Тарковский – для писателя

- Все-таки как не бояться и быть писателем?

- Нужно очень хотеть им быть. Вдохновение – это о поэзии, и то в юную пору, а прозу необходимо терпеливо взращивать, мастерство – совершенствовать. Для этого понадобится несколько качеств – не только чувство слова, а и решимость, мозги, воля и сердце. Не нужно бояться казаться дерзким, равняясь на великих писателей – Достоевского, Толстого, Пушкина, Есенина и других. Пусть «великие» служат примером. Мерить свои достижения стоит только самыми высокими мерками. И пусть ты чувствуешь себя продолжателем их традиции, их дела, потому что главное в таланте – это любовь. И напротив, способности может убить похвала внутри закрытого сообщества, где все друг друга обоюдно нахваливают, льстят и оказывают медвежью услугу и себе, и товарищам.

А любовь… Это любовь к этой земле, к этому народу, к этому куску русского мира. И ты принимаешь эту эстафету, эту ношу, эту свечку из руки Пушкина, Достоевского, Астафьева. И в этом случае все решает единственное: а по плечам ли тебе эта ноша, этот крест?

Досье:

Михаил Александрович Тарковский, русский поэт и писатель, член СП России. Родился в 1958 г. в Москве. Окончил Московский педагогический институт им. В. И. Ленина по специальности «география/биология». В 1981 году уехал в Туруханский район Красноярского края, где почти сразу же начал писать стихи и где работал сначала полевым зоологом на биологической станции, затем охотником в с. Бахта, где и живет по настоящее время. В 1991 году окончил Литературный институт им. А. М. Горького, заочное отделение, семинар поэзии В. Д. Цыбина.

Автор стихов, рассказов, повестей, очерков. Лауреат премий журналов «Наш современник», «Роман-газета», «Новая юность» и других, в частности, премий Белкина, Соколова-Микитова, Шишкова, а также Л. Н. Толстого «Ясная Поляна» и премии первого редактора «Литературной газеты» Антона Дельвига «За верность Слову и Отечеству». Автор книг: «Стихотворения», «За пять лет до счастья», «Замороженное время», «Енисей, отпусти!», «Тойота-Креста», «Избранное», «Сказка о Коте и Саше». Главный редактор альманаха «Енисей».