О Великой Отечественной войне принято вспоминать в мае, в преддверии Дня Победы. А мы расскажем эту историю сейчас – ведь когда люди так защищали свое Отечество, как не в сороковых?.. Война затронула, безусловно, всех, а в сердцах детей она оставила шрам на всю жизнь.
Сейчас наш собеседник, капитан второго ранга Эдуард Костицин, давно уже на пенсии. В 1953 году он поступил в Тихоокеанское высшее военно-морское училище им. С.О Макарова на артиллерийский факультет, а окончив его, почти 30 лет отслужил в органах государственной безопасности. Но то, чем он решил с нами поделиться, произошло задолго до переезда в Приморский край.
– В 1939 году моего отца, Александра Степановича Костицина, назначили командиром 132-го отдельного батальона НКВД. Дислоцировался этот батальон в Брестской крепости, о которой вскоре узнал весь Союз.
В 40-м году наша семья переехала из города Харькова в Брест (тогда он только-только перестал зваться Брест над Бугом, а именно по реке Западный Буг пролегла советско-германская граница). Здесь мы поселились на улице Ливоневского в отдельную квартиру. Всей семьей мы жили недолго: уже в апреле 1941-го отца вызвали в Москву. Сначала там было какое-то совещание, потом он сдавал экзамены в академии им. Фрунзе, где заочно учился. Больше мы его не видели. Через полгода ему доложили, что якобы фашисты расстреляли и жену его, и детей (то есть меня и сестру Светланку). До конца войны сам отец не дожил: пал в битве под Курском летом 43-го.
Конец мира
– Я помню, как на выходных отец всегда брал меня с собой в крепость. Часто я бывал на стрельбищах. Тогда я, как и все, видел, что на другом берегу реки (со стороны Польши, давно уже бывшей в оккупации) туда-сюда ходили немецкие пограничники. Они выкрикивали угрозы и размахивали своим оружием, но наши на их выходки старались не обращать внимания. Кроме того, тогда обычным делом было видеть над городом немецкие самолеты: «фокке-вульфы», «хейнкели», «мессершмитты». Мама еще все возмущалась, почему это они так свободно летают…
В последний перед войной день Нина и Артемий (мой дядя) ходили танцевать, а когда вернулись, Нина рассказала: один молодой человек пригласил ее танцевать, а потом спросил, на каком этаже она живет. И сам же ответил, что, мол, лучше, если это первый этаж, потому что тогда будет удобнее выбегать… Взрослые весь вечер обсуждали, к чему это он так сказал?
Ночью мы слышали, как мимо нашего дома прошла колонна машин. Тогда этому как-то никто не придал значения – это потом все говорили, что в тех машинах вывозили из города партийно-советское руководство. А в 4 утра рядом разорвался первый снаряд.
От взрывов мы укрылись в подвале. В 6 часов утра я не вытерпел, выглянул на улицу. И тут же увидел первого немца – на груди автомат, из голенищ сапог торчат гранаты. С криком «Немцы!» я бросился обратно в подвал. Женщины заплакали. Потом я еще несколько раз выглядывал на улицу. Мимо нас в сторону центра города бежали наши военнослужащие – в одном нижнем белье, без оружия и что-то кричали.
Боев на улицах Бреста мы не видели, а со стороны крепости постоянно были слышны орудийные залпы – там шел бой. Потом уже я узнал, что на западную часть Кобринского укрепления в расположение 125-го стрелкового полка проник 1-й батальон 135-го пехотного полка противника. Немецкие автоматчики вели огонь по окнам и выходам из здания полковой школы. От их огня и попадания снарядов больше половины курсантов были убиты или ранены, остальные прыгали со второго этажа через окна.
Оставшиеся в живых воины перебрались в район домов командного состава, здесь тогда проживало 175 семей. Рушились и горели дома, под развалинами гибли женщины и дети. Люди с криками метались по улице, почти все были не одеты, и так, в ночных рубашках, и умирали от осколков снарядов. Многие женщины и дети были захвачены в плен.
Жизнь в оккупации
– А мы тогда же, 22 июня, после обеда вернулись в свой дом. Тут же на машине подъехали немцы и сказали, что будут здесь жить, а мама с бабусей должны стать их обслугой – готовить, накрывать, прибирать. В наши комнаты заехали несколько офицеров, а мы стали жить в подвале.
С первых же дней оккупации на улицах города появились вооруженные жандармы. Как говорили взрослые, в Бресте в то время проживало порядка восьми тысяч евреев. Их заставляли нашить на одежду – на грудь и на спину – шестиконечные желтые звезды. Евреям нельзя было ходить по тротуарам. Однажды мы с мальчишками увидели, как жандарм столкнул девочку с тротуара на мостовую.
Правда, гетто и массовые расстрелы начались в Бресте не сразу. Ходили слухи, что с первым комендантом евреи трижды договаривались – откупались от расправы. Но потом комендант сменился, и в городе начались акции по уничтожению евреев.
Наш дом стоял через дорогу от гетто, мы видели, как их уводили на казнь, как отстреливали тех, кто пытался спрятаться. После акции по городу ходили полицаи с длинными металлическими штырями и обстукивали дома – искали схроны. Если кого из евреев находили, расстреливали на месте. Помню, как расправились с двумя – пожилым мужчиной и красивой девушкой.
На территории гетто стояла синагога. Через пару дней после того, как всех уже увели, мы с двумя моими приятелями (их звали Славка-большой и Славка-маленький) побежали туда. Просто из мальчишеского интереса. Залезли в подвал синагоги, а там! Винтовки, пулеметы, гранаты, много боезапаса. Наверное, там готовилось сопротивление – как знать.
Но его не было. Евреи по приказу строились в колонны и шли на казнь. Однажды мы с друзьями видели расстрел. Немцы заставляли людей раздеваться догола, загоняли в ров и сверху стреляли. Картина была очень страшная. Мы потом долго не могли успокоиться. Плакали.
Как-то однажды зовет один из Славок: «Бежим на вокзал, там наши пленные!». Смотрим с виадука – внизу состав, вагоны без крыш, а в них люди стоят так плотно, что, кажется, невозможно пошевелиться. Увидели нас, стали просить есть. Мы побежали на огород, нарвали овощей, побросали им сверху. Это увидел жандарм, подошел и прогнал нас.
Если бы знать…
– Недели через две, когда стрельбы стало поменьше, мы побежали в Брестскую крепость. Я привел друзей к месту расположения батальона отца. Нашел его кабинет – он был полностью разрушен, только кресло осталось целым. Посидели, покрутились на нем. Вокруг дым, пламя, а нам развлечение…
Пошли в ближайший лес и наткнулись на новенький танк – наш советский, с полным вооружением. Еще прошли – стоят сложенные пирамидами винтовки, рядом пулеметы, все без боезапаса.
Мы же были совсем детьми, мальчишками… Принялись хулиганить – сбрасывать все это с обрыва в Буг. Если бы я знал, что скоро вся наша семья уйдет к партизанам… Если бы я знал.
Тогда было очень много диверсантов, которые вредили, как могли. Отсюда и оружие без боезапаса, и танк без топлива.
Фашисты велели детям… учиться
– В сентябре 41-го немецкие власти приказали населению отправлять детей в школы. Так, в оккупированном Бресте я пошел в первый класс – 30 июня мне исполнилось семь. В нашем классе набралось более 20 человек. Учителя были нашими, советскими.
В школьную программу оккупанты ввели обязательный Закон Божий. Каждую субботу батюшка давал урок и вел нас в церковь, где мы слушали проповеди. Я хорошо помню отца Митрофана – молодой, красивый, бородка клинышком, шагал он размашисто, уверенно. Отец Митрофан был отважным человеком, потому что его проповеди были направлены против войны и оккупации. Фашисты его расстреляли. Как говорили взрослые, за связь с партизанами.
Почему нас заставили идти в школу? Все понимали это так: Брест – глубокий тыл, и немцам после их победы потребуются грамотные люди помогать поддерживать их «новый порядок».
Нищета
– Жилось нам трудно. Даже не могу сейчас сказать, на какие средства мы существовали. Мама устроилась посудомойкой в ресторан (его хозяевами были поляки), Артемий с Ниной тоже как-то подрабатывали. Ну а мне бабуся сшила торбочку, и мы со Славками ходили по деревням, просили милостыню. Всякое бывало. Как-то смотрим – хороший дом. Стали стучать в ворота, а хозяин спустил собак на нас. Едва убежали. Спасла незнакомая бабушка, затащила нас к себе, дала вареной картошки и наказала к богатым не ходить – все равно ничего не дадут. В общем, за день набирали по сумочке, давали нам хлеба, картошки, овощей. Это было подспорьем. А тот хлеб, что пекли при немцах в Бресте, был ужасный.
Мама уходила на работу очень рано. Как-то разбудила меня, было еще темно, и говорит: «Полежи еще немного и приходи ко мне, дам кое-что из продуктов». К ресторану надо было идти в центр города, через каштановую аллею. Бегу и чуть не натыкаюсь на виселицы и висящих людей. Бросился вперед, прибежал к матери, плачу. Оказалось, это немцы расправились с тремя партизанами.
Потом мне стало известно, что мама, Нина и Артемий помогают партизанам непосредственно в Бресте. Немцы к тому времени очистили центр города от местных жителей, и мы переехали на окраину, в дом у реки Муховец. Иногда к нам туда приходили какие-то люди, и меня заставляли стоять на улице и следить за обстановкой. Если кто-то появлялся, взрослые заводили музыку, начинали петь и танцевать. Как только опасность миновала, снова становилось тихо. Думаю, они слушали наше радио и распространяли листовки о положении на фронтах, но до сих пор точно не знаю.
Уход в партизанский отряд
И вот настал момент, когда Нину с Артемием могли угнать в Германию или арестовать. Им надо было срочно уходить в партизанский отряд.
Тогда действовал неписаный закон: туда принимали только с оружием. Артемий велел нам с пацанами добыть ему немецкую форму. Мы знали на Муховце место, где немцы любили купаться. Засели со Славками в прибрежных кустах и, пока фрицы плескались, по частям стащили их форму.
Надо сказать, что Артемий был человеком смелым. Надел эту форму и, даже не зная языка, пошел к казарме. Зашел, насвистывая немецкую песенку, взял карабин, несколько обойм патронов и вышел. С этим оружием они с Ниной и ушли в отряд.
Дядя был прирожденным разведчиком-диверсантом. Мама рассказывала, что партизанам никак не удавалось взорвать мост через Муховец – немцы хорошо его охраняли. А Артемий сумел это сделать чуть ли не в одиночку. За эту отвагу ему многое прощалось. В отряде действовал сухой закон, а дядя тайком гнал самогон. Была у него в лесу замаскированная землянка, где стоял аппарат. Чтобы самому не «засветиться», посадит туда меня – сижу, слежу, как оно капает. До сих пор не знаю, где мой дядя Артемий сгинул. Мама говорит, вроде бы где-то уже в Европе, ближе к концу войны…
В конце 42-го нашей семье чудом удалось избежать ареста, выехать из Бреста и тоже уйти в отряд. С помощью связного на телеге, без вещей, будто едем в деревню в гости, миновали полицейские посты. Долгий ночной переход по лесу - и наконец партизанский отряд.
Только мама уложила нас со Светланкой спать в отведенной нам землянке, как опять пришлось вставать и бежать – нагрянули немцы. Светланка плакала, говорила, что устала, и ее поочередно несли на руках то мама, то бабуся. Погоня, к счастью, отстала. В одной из деревень нам дали телегу, и через 2-3 дня нас вывели к деревне Сварынь. Здесь располагался центр партизанского движения под командованием Сикорского.
В тыл
Мама стала работать в госпитале санитаркой, а мы со Светланкой приходили туда и сматывали бинты. Так мы прожили до октября 43-го. А потом налетели вражеские самолеты и разбомбили Сварынь.
Когда начался налет, мама была на работе, а мы с сестренкой выбежали из избы и спрятались в какой-то яме. Вся деревня сгорела. Все, кто остался в живых, подались в лес, к месту расположения партизанского соединения. Лес вокруг стоял очень красивый. И мама вдруг запела: «Коль жить да любить, все печали растают, как тают весной снега! Живи, дорогая, шуми, золотая, моя золотая тайга…» И на душе стало как-то тепло.
Вскоре таких, как мы, около 40 семей, партизаны ночами повели в тыл, через линию фронта. Каждую телегу снабдили гранатой – в случае встречи с врагом лучше было взорвать себя и семью, чем попасть в плен.
Переход занял две или три ночи. И вот, наконец, мы вышли к станции Рафаловка. И услышали гудок паровоза. Это означало, что мы вышли из окружения.
По материалам "МК во Владивостоке"
